Истории советских интерьеров

В детстве у меня было два мира. Один мир — это квартира папиных родителей, другой — маминых. Я жил в квартире папиных родителей в пятиэтажном кирпичном доме середины 1920-х на Русаковской улице Москвы. У меня с родителями была своя комната с альковом, превращенным в папин кабинет, он был отгорожен тяжелой красной портьерой на палке темного дерева с такими же кольцами. У бабушки и дедушки была своя комната. Там всегда дуло из открытой форточки, было чисто и холодно.

Бабушка по утрам обливалась водой из-под крана на кухне. Горячей воды не было. Когда меня мыли в большом тазу, воду грели в кастрюлях на газовой плите. Мебели в их комнате было мало, все предметы казались мне очень древними: большие настенные часы, оранжевый шелковый абажур, буфет с застекленными дверцами, тяжелый обеденный стол, секретер с красным сукном, множеством ящичков и «балюстрадой» наверху.

Много лет спустя, когда я перевозил их мебель в отдельную квартиру, выяснилось, что все предметы были продукцией советских фабрик 1930–1940-х годов. В 1957 году бабушка с дедушкой купили телевизор «Темп». По нему в июле 1957 года мы всей семьей смотрели VI Всемирный фестиваль молодежи и студентов и связанную с ним культурную программу. Больше всего запомнился американский мюзикл My Fair Lady и израильские танцы.

Комната маминых родителей находилась в старом двухэтажном доме на Таганке, в коммунальной квартире, где кроме них проживало еще десять семей. В этой квартире я тоже иногда жил. С одной стороны, мне нравилось в ней бывать, потому что там всегда кормили конфетами, в углу висела икона с электрической лампадкой темно-красного цвета, и еще там жил огромный рыжий кот.

С другой стороны, туалет был в конце бесконечно длинного коридора, он был почти всегда занят и в нем плохо пахло. Была комната с ванной и газовой колонкой для горячей воды, но там никто никогда не мылся, ванна использовалась для стирки. У бабушки и дедушки окна не открывались никогда, в комнате было очень жарко и пахло старой пудрой.

Дедушка любил мастерить мелкие предметы мебели и красить их золотой краской. Благодаря этой краске, темно-зеленым обоям, старой мебели, обилию мелких картинок и каких-то древних «бронзулеток» на стенах, квартира производила смешанное впечатление — роскоши и убожества. Одна из картинок меня гипнотизировала много лет. Это было круглое, сделанное из перламутра изображение собора в Орвието.

Мебель в нашей русаковской квартире в основном была пожертвована с Таганки. Мама, с ее хорошо сохранившимся комсомольским задором, всегда мечтала заменить ее на новую. Ей хотелось светлого дерева, низких треугольных столиков, плоских диванов и светильников, висящих на разной высоте, — всего, что можно было увидеть в гэдээровском журнале Kultur im Heim. Когда маме удалось съездить в Болгарию и ГДР, некоторые атрибуты современности стали появляться и у нас. Первым был светильник в виде трех бочкообразных бутылей разного цвета с разным орнаментом, висящих на разной высоте.

Возможно, под влиянием этих метаморфоз я решил стать дизайнером и поступил в Строгановское училище. Ректором тогда был ученик Родченко Захар Быков, который на волне оттепели попытался незаметно протащить некоторые идеи авангарда. В библиотеке стали появляться иностранные журналы по дизайну и интерьеру, а на лекциях нам рассказывали про «Баухауз». Все это стало возможным после речи Хрущева на Всесоюзном совещании строителей в декабре 1954 года, где он, почти цитируя теоретиков конструктивизма, сказал: «Экономичность проекта является одним из основных показателей его целесообразности». Больше всего на этом совещании досталось Григорию Захарову, автору колонны «Изобилие» на станции метро «Курская», но к 1967 году Захаров каким-то образом «встал с колен», выжил Быкова, сам стал ректором и снова начал бороться с модернизмом.

Архитектурный модернизм уничтожил понятия и «интерьера» — как чего-то отдельного от архитектуры здания, и «фасада». Конструктивисты, например, начинали с функций внутреннего пространства, и это автоматически, как им казалось, создавало внешний облик.

«Современный архитектор, — писал Гинзбург, — развертывает свой замысел изнутри наружу, а не обратно, как это делалось в периоды эклектизма».

В здании Наркомфина Моисей Гинзбург вроде бы изменил своей философии и пригласил немецкого архитектора Хиннерка Шепера из «Баухауза» для решения колорита коридоров и жилых ячеек, но это не было, строго говоря, дизайном интерьера. Опираясь на исследования психологов, Гинзбург всего лишь стремился использовать цвет для «экономии интеллектуальной энергии» жителя дома.

У Фрэнка Ллойда Райта не было такого поклонения функции, но и он стремился к «перетеканию» внутреннего и внешнего пространства, что в полной мере ему удалось только в жарком климате Аризоны. Американский архитектор Ричард Мейер, которого сегодня называют «последним модернистом», попытался обойтись без интерьера в своем проекте музея Гетти в Лос-Анджелесе. Его интерьер должен был быть таким же нейтральным, чистым и белым, как и фасады зданий музея. Когда заказчик отказался от такой идеи и пригласил декоратора интерьеров, для «последнего модерниста» это оказалось настоящей травмой.

В «сталинской» архитектуре снова, как и в XIX веке, появились и интерьеры, и фасады, хотя слово «фасадничество» по инерции оставалось ругательством. Когда в 1936 году понадобилось «прикрыть стыд» откровенно конструктивистской гостиницы «Москва», идея облепить ее традиционным фасадом ни у кого не вызвала возражений (кроме, разумеется, авторов гостиницы Стапрана и Савельева), и Щусев это задание с удовольствием выполнил.

Сама идея разделения внешнего и внутреннего пространства появилась еще в 1934 году, когда интерьеры станций и архитектуру наземных павильонов демонстративно поручали разным архитекторам. Элегантная воронка входа на станцию «Красные ворота» Николая Ладовского и построенные Иваном Фоминым декоративные пилоны интерьера в виде ворот из мраморизованного известняка темно-красного цвета (один ребенок назвал их «мясными»), по существу, не имеют ничего общего.

Интерьеры в дворцовой архитектуре практически никогда не были связаны с фасадом, а развитие советской архитектуры сталинской эпохи последовательно двигалось в сторону дворцовости, что особенно ярко проявилось в интерьерах станций Кольцевой линии. Помню, как мы с родителями спускались по эскалатору на станцию «Новослободская».

Мой отец, увидев вертикально стоящие светильники, украшенные золотыми коронами, громко сказал: «Полным ходом движемся к монархии», на что мама зашептала: «Тише-тише» и стала испуганно оглядываться по сторонам.

К тому моменту, когда я собрался поступать в Строгановку, для бабушки и дедушки родители построили кооперативную квартиру в писательском доме около метро «Аэропорт». Когда туда перевезли мебель, квартира стала выглядеть точно как их старая комната. У нас же родители затеяли грандиозный ремонт.

Сравнительно небольшая двухкомнатная квартира на Русаковской была превращена в четырехкомнатную. У отца появился настоящий кабинет, у меня и моей младшей сестры — по крохотной, но зато своей изолированной комнатушке. Мы с ней испытывали примерно ту же радость, которую пережили миллионы москвичей, переселяясь из коммуналок в «хрущобы». Мама была единственной, кто не возражал против коммунального быта, она предпочла жить в общей, проходной, но зато большой гостиной.

Я еще не поступил в Строгановку, но уже ощущал себя профессиональным дизайнером. Мне удалось убедить родителей, что интерьером перестроенной квартиры должен руководить я. Кабинет отца был прекрасен без всякого дизайна, все стены от пола до потолка были книжными стеллажами, изготовленными дядей Васей.

Столяр Вася поставил производство стеллажей для писателей на поток. Все собиралось из модульных элементов, придуманных и изготовленных им самим. Он был стихийным народным конструктивистом. Во время работы он развлекал нас рассказами о личной жизни известных писателей. Они о нас, я уверен, тоже узнали много интересного.

С мамой мы оказались единомышленниками — мы поняли, что нам нужны низкие плоские диваны картезианской геометрии. Мой диван состоял из горизонтальной площадки, на которую были положены три плоских параллелепипеда поролоновых подушек, а к спинке были прислонены еще три узких параллелепипеда. Мамин диван был таким же, но я предложил ей добавить еще один элемент, так что ее диван стал угловым. Свои диванные подушки она попросила обтянуть тканью терракотового цвета, а стены гостиной сделать яично-желтыми.

В своем диване я решил проявить творческую фантазию, подушки чередовались в шахматном порядке, серые в клетку и ярко-красные. Ничего похожего в мебельных магазинах не нашлось, зато нашелся частный предприниматель, которые эти диваны изготовил достаточно близко к моим чертежам. К тому моменту, когда диваны привезли, мои творческие принципы успели сдвинуться в сторону минимализма. Я содрал серые и красные чехлы с подушек и собственноручно сшил на бабушкиной машинке «Зингер» новые — из брезента защитного цвета.

Моя одиннадцатилетняя сестра категорически отказалась от дизайнерских услуг и украсила все свои стены плакатами, наклейками, фотографиями, репродукциями и загадочными предметами, а свободное пространство вокруг всех этих вещей и изображений заполнила своими мыслями и цитатами из любимых книг, написанными извивающимися печатными буквами. По мнению всех гостей, ее комната была самой интересной.

После Строгановки я работал в Институте технической эстетики — ВНИИТЭ. У нас в отделе появился новый начальник, который до этого занимался мебелью. От него я узнал, что начиная с 1960-х годов среди мебельщиков было две школы — прогрессивная и реакционная. Камнем преткновения была высота стола. Стол сталинской эпохи был высотой 78 см, а иногда и выше. Попробуйте сесть за такой стол, и вы сразу почувствуете, как изменилась ваша поза. Локти и плечи приподняты, не только расслабиться, но даже пошевелиться невозможно: так можно сидеть, скажем, на официальном приеме. И так должны были сидеть советские граждане у себя дома — пространственное выражение тоталитаризма, если угодно. После оттепели появились революционно настроенные мебельщики, которые позволяли себе столы высотой 72 см. Встречались и экстремисты, настаивавшие на 70, а некоторые доходили, страшно сказать, до 69 см.

Наш новый начальник не был экстремистом, но он принадлежал к прогрессивному направлению. В первый же день, чтобы показать подчиненным, по какую сторону баррикады находится, он вынул из портфеля ножовку и начал подпиливать ножки своего рабочего стола. «У вас могут быть неприятности, — осторожно сказал кто-то. — На нем же инвентарный номер, это собственность Комитета по науке и технике». «Пусть», — мужественно ответил начальник. Было ясно, что за прогрессивную идею он готов бороться до конца. Как-то после работы я вернулся за забытой книгой и увидел, как начальник, озираясь по сторонам, прибивает ножки обратно. Прекрасный пример бессмысленного и беспощадного русского бунта, сменившегося конформизмом и ностальгией по старому порядку.