«Если бы не трогали старообрядцев, жили бы как в Америке»: красноярский кинорежиссер и композитор — о жизни в Сибири

Василий Буйлов — композитор, режиссер, сценарист, продюсер, автор игровых и документальных фильмов. Променял карьеру в Москве, чтобы развивать киноиндустрию в Красноярске. Здесь организовал свою школу кино, снимает, пишет музыку. Корреспондент NGS24.RU Алексей Тайганавт пообщался с ним.

— Я родился в Хабаровском крае и до четырех лет родители таскали меня по всему Советскому Союзу. Они сами ездили туда-сюда, как будто бы искали место, где жить. Отец (Анатолий Буйлов — известный советский, российский писатель) любил ездить. Наверное, дело в этом. У него была от Союза писателей СССР премия имени Федина за роман «Тигролов». Она давала возможность в течение года путешествовать по всему Союзу. Это все оплачивалось, чтобы вдохновение искать или что-то такое. И он с мамой, со мной маленьким ездил и на Алтай, и в Латвию, где мы только не были. А потом Астафьев позвал отца сюда переехать насовсем. Это был 87-й год. Мы приехали и стояли на смотровой, вот где сейчас царь-рыба, и внизу красивый закат был, по Енисею «ракеты» шли, плыли лодки. И мама с папой решили, что останутся здесь. Мне было тогда четыре года. Переехали в Дивногорск. У меня там все детство практически прошло.

— Раз мы вспомнили Астафьева. Ты же слышал высказывания некоего историка Спицына? (Спицын обозвал Виктора Астафьева «подонком и гнидой» за роман «Прокляты и убиты»)

— Да, слышал. Я наслушался много подобного еще в детстве — все эти ребята «критикующие» были и тогда. Но. Мы даже грязи из-под ногтей Астафьева не стоим. Он человек, у которого не было блокировки, включающей кокетство, что ли. У него просто что-то было снято, какой-то предохранитель социальный. Это очень большая редкость, когда человек может говорить то, что думает. И если раньше кто-то высказывал: «там в книгах чернуха, антисоветчина» и тому подобное — ну, ребята, настало время, можно просто выглянуть в окно и убедиться. У того, кто этого не сделал, глазки рано или поздно откроются, и плакать они уже будут даже не кровью, а чем-то похлеще, я так думаю. И удивительно, но в итоге Астафьев прорастает и прорастет.

— Ну это распространенная тема, что настоящий писатель — пророк.

— Да, Астафьев намного опередил свое время по способности говорить правду. Мы пока очень далеки от этого. То, что он описывал, это цветочки по сравнению с тем, что было на самом деле. Не зря же он сказал, что правду о войне знает только Бог. И действительно, кого не спросишь, никто никогда не рассказывал ничего о войне. А у него была такая способность. Мне кажется, Астафьев — это скала. Об эту скалу разобьется всё. Тут нет смысла его защищать или ещё что-то. И никуда мы от этого не денемся. Потому что, если мы от этого денемся, если мы это как-то попытаемся выпилить, то, как сам Астафьев сказал, нам осталось 30−40 лет. Вот это уже близко. Эти 30−40 лет — они скоро закончатся. И на самом деле перспективы-то не очень.

— И что ты с этим знанием делаешь?

— Видимо, надо жить как во времена приближающегося апокалипсиса. Просто перестать об этом особо ломать голову, но помнить всегда. И жить дальше. Всем же отведено сколько-то времени, и человечеству, в том числе, и народу любому тоже, у всего свой срок определенный.

— Добавить стоицизма.

— Да, философски, а как еще относиться? Меня поразило высказывание Стивена Хокинга (известный британский физик-теоретик, астрофизик, космолог, популяризатор науки) — по его расчетам в 2100 году людей на Земле вообще не будет. Он считает, что запущены все процессы, которые приведут к тому, что мы не выживем. Меня это не пугает — вряд ли я до этого времени доживу — а с другой стороны, знаешь, это большая честь, быть в конце такого большого пути. На это все примерно так надо смотреть. Чтобы не сойти с ума.

— Ты однажды рассказывал, что у вас в доме не было телевизора.

— Да, в семье на него было табу. И в принципе, как-то и не особо хотелось. Я все время книги читал. У нас, наверное, их где-то тысячи две было. Всё в книгах. Помню, смотрел наверх, там Валентин Пикуль, там что-то такое непонятное стояло. В целом я перечитал, если не все, то половину точно. Практически жил в библиотеке. А телевизор появился уже, когда мне, наверное, лет 15 исполнилось. Не знаю, зачем-то отец решил его купить всё-таки.

И тогда же, в 15 лет, я впервые столкнулся с кино. Это было «Семь лет в Тибете» режиссёра Жан-Жака Анно. Фильм впечатлил меня колоссально! Особенно музыкой и предопределил мое будущее. Я, кстати, спустя годы на Московском международном кинофестивале взял автограф у Жан-Жака.

— С музыкой ты начал раньше, чем с киноиндустрией.

— Меня в детстве отдали учиться на скрипке играть плюс на фольклорное пение. Тогда это было что-то вроде повинности. Потом меня выгнали за неуспеваемость. Но на самом деле скрипка очень крутой и один из самых сложных инструментов: сильно развивает слух, терпение, интуицию. Мне пригодилось. И вот музыка в «Семь лет в Тибете», поразила меня сильнее всего. Пошел обратно в музыкальную школу, закончил ее и поступил в училище на фортепиано. Но из-за болезни руки пришлось перевестись на дирижерско-хоровое отделение. Оттуда уже поехал поступать в Гнесинку. Правда, на бюджет не прошел, а за деньги учиться не захотел. Поставил жизнь на паузу — и сбежал в полузаброшенную деревню в Ярославской области. Год жил там. Пилил дрова. Следил за домом. Гулял. Писал повесть. Всё время один. Был период, наверное, больше месяца, когда я не видел вообще ни одного человека. Очень интересный опыт погружения. А дальше поступил в литинститут им. Горького, на факультет прозы.

— Пошёл по стопам отца?

— Я всегда зарекался, что не буду этого делать. Видел же как он страдает, мучается от литературы. Тогда считалось, что писатель это типа совесть народа и всё такое. Сейчас-то, кто угодно может быть в этой роли, те же блогеры, например. А тогда это было спаяно с литературой. Может это вернется к нам. Да, похоже на то. Но писать мне нравилось всегда. Видимо, было нужно интуитивно для того, чтобы прийти в кино, и Литинститут мне очень помог. В общем, я отучился три года и бросил… поступил во ВГИК на режиссера игрового кино. По окончании, полтора года работал на «Мосфильме» в команде режиссера Владимира Хотиненко (В. Хотиненко снял фильмы «72 метра», «Наследники», «1612», сериалы «Достоевский», «Бесы» и другие).

— В столице у тебя было ощущение собственной «сибирскости»?

— Сложный вопрос, ведь я как будто отсюда сбежал в 2005 году. Понимал, что здесь ничего не смогу сделать, получить то, чего хотел. Я тогда достаточно плотно уже стоял в музыке в Красноярске; пел в нескольких хорах. Мог быть дирижером местным, но хотелось другого, чего-то большего. В первое время столица стала для меня домом. Я там 12 лет прожил, это было что-то очень близкое, очень родное. И когда я приезжал сюда, какое-то время у меня один из самых страшных снов был, что я опоздал на самолет в Москву. Мне страшно было остаться здесь. В восемнадцатом году, когда я приехал в Красноярск, этот страх — он преодолелся. Этому помогла поездка в Штаты, после неё Москва стала не интересна. Как будто бы я все, что мог от нее взять, я взял.

— Наша региональная идентичность, «сибирскость» — я не сказал бы, что это что-то такое особенное. В целом, наверное, это вещь, которая гуляет где-то вокруг провинциальности. В ней ничего плохого нет, она очаровательна. Мы ведь все равно живем на каком-то Диком Востоке, условно, в котором мы очень много задач должны решать сами. Тут нет такого спокойствия и комфорта, как в Москве. В Москву, когда приезжаешь — даже сейчас — через пару дней забываешь про Красноярск вообще. Не знаю, как это работает, но просто она тебя обволакивает. Там всегда что-то происходит, действует, ты всегда можешь где-то куда-то двигаться, с кем-то встречаться, и здесь Красноярск кажется микроскопическим. К сожалению, это так. Красноярск, по-моему, всё-таки очень маленький город. Не в плане пространства, количества дорог и прочего, а вот именно смыслов. В Москве просто на один квадратный сантиметр столько событий, что можно бесконечно переходить с одного на другое, и всё время будут разные мнения, смыслы, тут очень много слоёв. У нас этой слоистости пока мало, но она нарастает потихоньку.

— А Сибирь для тебя…

— До сих пор это абсолютно дикая земля, которая не освоена совершенно. Я все время провожу параллели с США, потому что освоение Америки оно гораздо более продуктивно произошло. Может, в силу климата, может, в силу просто некоего европейского взгляда. Им приходилось перепрыгивать через океан, чтобы полностью отдать свою жизнь новому месту, а у нас как-то это все вроде не через океан, хотя тайга…. Но все равно остается подспудное ощущение, что есть куда вернуться, что не навсегда тут.

— Сколько ты прожил в Штатах?

— Всего семь с половиной месяцев. Сначала поехал снимать документальный проект. А потом остался путешествовать. Подрабатывал разнорабочим на ферме, плотником на стройке. Удалось посмотреть на Америку, которую, в общем, сами американцы даже не всегда видят и знают. И, честно говоря, это полностью изменило мое мировоззрение. Я понимаю, что сейчас не модно такое говорить, все ругают США, но нам есть чему поучиться у них. Если говорить о простых людях. Их мощь держится на человеческом потенциале, который они сумели вовремя защитить и оценить. Они очень сильные, трудолюбивые, и, по большому счету, пуританские и очень традиционные. Они разные, безусловно, у них просто есть всё, что только можно. Но, в целом, это работяги, по сути, крестьяне, которых не превратили в пролетариев. Я всё время привожу пример: это дореволюционная Россия, которая застыла там. Бородатые, крепкие мужики, которые — понятно, что есть юг, есть север, я в основном тусовался на северо-западе — так вот эти мужики могут с топором построить дом, выйти охотиться и возделывать свою землю.

— Да, сейчас так отзываться об американцах, мягко говоря, не принято

— Я много видел у них уважения к собственной земле, к закону, праву. Право на жизнь вообще, в целом. А еще практически полное отсутствие понтов каких-либо. Человек может быть миллиардером и спокойно ездить в поле на тракторе. Его это не смущает, ему важнее экономить деньги. У них есть умение ценить вещи — пользуются ими подолгу и бережливо. Дома по сто лет служат. Там, если ты там работаешь, тебя все любят, ты крутой. К тебе относятся по твоим делам — какой ты, откуда произошел, вообще всем плевать. Ты руками что-то делаешь, ты человек, и вот это очень удивительное ощущение. Я понимаю, что это не везде так в Штатах, но ощущение максимально комфортное, когда люди, хозяева большого бизнеса, берут валик и красят свою гостиницу, и это не проблема для них. И там такого очень много, и жить в этом как-то по-человечески легко. Без всех этих пузырей, понтов и так далее, просто какая-то часть души твоей высвобождается и начинает мечтать. Не надо постоянно доказывать всем, что у тебя самая дорогая машина и тому подобное.

— Думаю, если бы наших старообрядцев не трогали полтора века назад — у нас было бы всё то же самое. Классные дороги, офигенные дома, комьюнити, все бы друг друга защищали, помогали и всё такое. Я думаю, Америка и Россия — это как брат и сестра. Просто одной очень не повезло. Плюс, конечно, география, потому что, понятно, что у нас более суровый климат, но это не проблема, на самом деле. Строить дороги можно и в таких условиях.

— Считается, что им проще с точки зрения границ.

— Да, это преимущество — у них почти нет соседей. Ты едешь вдоль западного побережья, например, вдруг возникает осознание, что ты, блин, едешь вдоль границы государства. А другого государства-то и нет, там океан. И вот это ощущение, что ты всегда смотришь куда-то в вечность, смотришь в космос. Это придаёт очень много сил. Просто спокойствия какого-то, в котором можешь развиваться, жить. Поэтому Кремниевая долина, поэтому всё там такое. Люди отвоёвывали у природы эту территорию, создавали все эти знания, смыслы. При этом не было постоянного страха, который есть сейчас, в том числе и у России, которая со всех сторон кем-то окружена.

— Почти как в Сибири, где ото всех далеко.

— И вот здесь тоже нет этого страха. Ну, в теории что-то может… Но в целом, попробуй сюда прийти. Каратузский район, к примеру, дойди до туда, еще вернись. В этом смысле Сибирь очень похожа на Дикий Запад, вот этим ощущением бесконечности, безграничности.

— Там был один интересный проект. Друг фермера, у которого я жил, на его землях невероятно расплодились дикие лошади, порода похожа на нашу якутскую. И был проект, чтобы их не уничтожать 20 000 лошадей на пароме перевезти в Якутию. Они вот этот проект готовили, его продвигали, пытались получить гранты. А я планировал снять фильм. Но почему-то не состоялось. И тут удивительно насколько мир, на самом деле, готов общаться даже посредством десятков тысяч лошадей. И это вообще не слышится, в рёве ракетных двигателей. И задача людей искусства, в том числе, вытаскивать подобные смыслы наружу, потому что они смягчают нашу жизнь, её удары.

—  И да, американцы очень много читают. Разговорился с фермером про Купера, Сеттона-Томпсона, что из детства помню. Говорю ему: мой любимый писатель Гоголь, но его на английском, наверное, не интересно читать, слишком тяжело переводить. Он через неделю приезжает и рассказывает: прочитал «Мертвые души» — это великолепно, давай цитировать оттуда Чичикова, Коробочку. И тут опять же понимаешь еще раз — миф о нашей какой-то там разности, это такое зло, это такой вред, это сознательная какая-то беснующаяся жуть. У нас те же самые люди, просто что-то сломано внутри. И когда я вернулся в Россию подумал, что может попробовать кино развивать, потому что кино — это вещь, которая позволяет посмотреть на себя со стороны. Снимать кино здесь, про нас, чтобы оно как-то там меняло представление, вызывало какое-то уважение к себе.

— В целом мы снимаем что-то, да, но это не имеет такого эффекта, как я себе представлял. В любом случае мне и моему окружению стало более комфортно, а значит, что этот круг комфорта может расширяться, значит, его можно масштабировать. И, собственно, я занимаюсь этим. Развиваю красноярскую школу кино. Хотя люди закупориваются сейчас сильно. Как бы, ну что, ничего же не происходит, вот сидят в кафе, все кушают, всё нормально, есть, о чем говорить, есть, что делать. С другой стороны, нет, всё правильно, а что делать, правда? Что ты можешь сделать? Ты живешь во время апокалипсиса, вот он идет, вот он происходит, окей. То есть разбирать его оттенки, уже просто поздно и неэффективно. Есть ты, есть твоя жизнь, она еще что-то стоит, вокруг нее что-то образуется. Тот самый библейский принцип «спасись сам, спасутся вокруг тебя». Мне кажется, это про наше время.